С момента своего зарождения психоанализ постулировал социальное как мощную силу, влияющую на психическую жизнь. Однако в основе психоаналитической теории было индивидуалистическое мышление. И когда дело доходило до клинической работы с коллективами, оно в лучшем случае было бесполезно. С традиционной психоаналитической точки зрения, появление социальных сил или фигур на сессии часто представляется производным от динамики индивидуального объекта, как проявления переноса на аналитика. Такое редуктивное прочтение лишает социальное (the social) реального клинического значения, делая его не более чем репрезентацией индивидуального. Опасность, сопровождающая эту редукцию, заключается в «уменьшении» (diminished – ослаблении) анализа, сужении его уместности (relevance). С другой стороны (и гораздо реже), индивидуальный клинический материал может пониматься как проявление социального порядка – например, под лозунгом «личное – это политическое» или в прямой связи индивидуального с социальным, например, посредством интерпелляции (interpellation). Хотя эти формулировки расширили наши клинические возможности и позволили признавать важностьсоциальных сил, выходящих за рамки индивидуализма, диад младенец-родитель и традиционного Эдипа, ими трудно пользоваться в кабинете. Обращаясь в клинической работе со сверхчеловеческими (supra-human) силами (дискурсом, историей, культурой), нам важно избегать академического интеллектуализма, помня о непременном условии психоанализа, а именно – о оживляющей (animating) роли бессознательного. В этой статье я предлагаю что-то вроде третьего способа. Мощная аналитическая теория групп обеспечивает необходимый мост между социальным порядком и индивидуальной психикой, позволяя нам концептуализировать коллективные аспекты индивидуальной субъективности и идиосинкразическую историю того, что можно было бы назвать «групповыми объектами». Такой взгляд открывает для нас богатую клиническую картину, такую же подлежащую разработке (elaboration), интерпретации и трансформации, как и обычная индивидуальная динамика. Я продемонстрирую этот способ мышления на примере виньетки, к которой я вернусь еще раз после описания теоретических аспектов. Но сначала необходимо позиционировать себя в социальной сфере.

Через пару дней после ошеломляющих выборов 2016 года мой двоюродный брат Вили, который всю свою жизнь провел на Кубе под правлением Кастро, подошел к пограничнику в Ларедо, штат Техас, со своей женой и 21-летним сыном и попросил политического убежища. После того, как он с достоинством и добротой перенес душераздирающие личные потери и десятилетиями ждал, чтобы покинуть остров своего рождения, в то время как ему неоднократно отказывали в этом праве, он получил поддельные разрешения на работу для поездки в Мексику. И теперь, пользуясь привилегированным статусом политического беженца, они иммигрировали в эти якобы Соединенные (supposedly United) Штаты.

Для меня это был горько-сладкий (bittersweet) и полный печали день едкой иронии.

Для всей моей большой семьи – нас, которые жили по всей стране, в Нью-Йорке и Коннектикуте, во Флориде, Техасе и Калифорнии, в Иллинойсе и Айдахо – Америка была чем-то гораздо большим, чем символический маяк на холме. Это был приют и прибежище. Но только сейчас я по-настоящему эмоционально осознал то, что всегда было ясно тем, кто меня знал: моя семья –семья иммигрантов. Одна моя тетя еще до революции уехала учиться в Нью-Йоркский университет; другие вскоре после этого сбежали на кораблях, перевозивших бананы. Мои родители вместе со мной и сестрой приехали через несколько лет после революции, когда стало ясно, что демократии не предвидится. Мои бабушка и дедушка, а также волна теть и дядь с их детьмиперебрались во время так называемых полетов свободы, организованных при президенте Джонсоне в середине 60-х годов. Примерно три десятилетия спустя другая двоюродная сестра прыгнула на самодельный плот с четырьмя молодыми друзьями и отправилась в открытый океан во время кризиса в Бальсеро в 1994 году, но только для того, чтобы быть подобранной береговой охраной США и доставленной в Гуантанамо, где она провела год в лагере беженцев, прежде чем переехать жить к моим родителям. Ее брат приехал несколько лет спустя, выиграв в визовой лотерее. Мой двоюродный брат Вили и его маленькая семья просто присоединились к предыдущим волнам иммигрантов моей семьи. Мы были младенцами и подростками, молодыми людьми, людьми среднего возраста и пожилыми на протяжении пятидесяти лет, но широта и влияние этой очевидной реальности внезапно показались мне новыми – пейзаж, внезапно видимый из странного приобретения от этих странных выборов.

Я не могу сказать, что лично я чувствовал себя в опасности – в отличие от нескольких пациентов-иммигрантов, которых я видел на следующей неделе. Молодой профессионал, который в детстве незаконно пересек границу, теперь глубоко потрясен. Успеха «белого воротничка» и нынешнего статуса гражданина было недостаточно, чтобы смягчить вновь пробудившиеся детские страхи перед депортацией. «Ты учишься не высовываться и продолжать идти», – прозвучалвердикт в то утро, пока глаза были прикованы к ковру, а Государство теперь зловеще пронизывало пространство офиса. В некоторых эдиповых драмах Сфинкс играет такую же заметную роль, как и обычный треугольник: становится совершенно ясно, что триадическая семья сама по себе уже вовлечена в какую-то большую чуму, и что другие силы, иного масштаба и на другом плане, могут швырять маленькое трио, как игрушечный кораблик.

Выборы явно пошатнули мою психическую идентификацию. Я почувствовал социальную перестановку, которая изменила, кто я есть или кем себя считаю. Печаль, которую я испытал, когда мой двоюродный брат пересек границу в середине ноября, была разочарованием, обнаруженным разбитым сердцем детского идеализма. Почему, спрашивал я себя, вся моя семья решила приехать сюда, а не в какую-то другую страну? Встревоженные и отчаявшиеся, мы происходили из поколения, которое чувствовало себя усталым и бедным, выброшенным бурей и бездомным. Мы поверили Статуе Свободы на слово. Теперь, испытывая грусть по этому поводу, по моей стране (могу ли я так её назвать?), и движимый несостоявшимся и глубоко обеспокоенным патриотизмом (единственным видом патриотизма, который я когда-либо мог испытывать), я ощутил всю широту и тяжесть иммиграции моей семьи. Прожив здесь более полувека и столкнувшись со сверхъестественным привидением, которое Фрейд называл «unheimlich», я не мог найти способа почувствовать себя как дома.

Эван впервые обратилась ко мне после того, как жестокое убийство затронуло ее жизнь, вызвав целый ряд травмирующих воспоминаний. Мы работали с частотой четыре или пять раз в неделю в течение примерно десяти лет, прежде чем мы сократили количество встреч до нынешних двух раз в неделю. Мы часто касались вопроса ее агентности (agency) в мире, которую она могла бессознательно отрицать. Простой фразы – ничего не поделаешь – было достаточно, чтобы уничтожить ее потенцию и исключить возможность действий. Но Эван была энергичной и творческой личностью, и она все чаще могла высказывать свою точку зрения и заявлять о своем авторитете. Будучи белойженщиной, она достигла совершеннолетия в 1960-х годах в Окленде, когда было практически невозможно (как, возможно, и сейчас) быть аполитичным. Вопреки консервативным взглядам своих родителей, она настояла на посещении «OaklandTech», средней школы с большинством темнокожих учеников, потому что отказывалась жить в пузыре. С тех пор она время от времени была политической активисткой, помогая организовать избирателей по нескольким гражданским вопросам, близким ее сердцу. Во время первой кампании Обамы в 2008 году она поначалу была подавлена, чувствуя, что мало что может сделать. Я бросил вызов ее самоуничижению, что легко пробудило в ней боевой дух. Она стала участвовать в кампании, занимаясь волонтерством, телефонным банкингом и помогая финансово. В итоге избрание Обамы стало поворотным моментом: личной, а также коллективной победой.

Поэтому неудивительно, что Эван чувствовала себя опустошенной на фоне результатами выборов 2016 года. Творчество Эван глубоко связано с субъективностью девочек и исторически маргинализированным статусом женщин, поэтому, в частности, как женщина, она испытала глубокое чувство предательства. Во время кампании ей придавали энергию женские онлайн-истории о сексуальной клевете (denigration); это было новое публичное излияние, которое передавало силу в коллективном рассказе о повседневной уязвимости, часто приправленной стыдом. И вот теперь случилось непостижимое. Как мог человек, который перед всей нацией откровенно хвастался своим сексуальным завоеванием женщин самым грубым и бессердечно порочащим образом, быть избранным главой этой страны? Что это значило, что так много людей поддержали его?

Неделя после выборов была совершенно беспрецедентной за всю мою 30-летнюю практику. Самое близкое сравнение – 9/11, но даже это не оказало такого влияния, как 8 ноября, отчасти потому, что Сан-Франциско, без сомнения, был так далеко от эпицентра, но, вероятно, также потому, что 9/11 было нападением извне. Тогда враг явно мог быть сконструирован как Другой, враждебный незнакомец, но сейчас атака была изнутри, и, как и все атаки изнутри, она открыла нечто гораздо более запутанное, проникнув в суть идентичности: кто мы такие? и естественное следствие нарушения предполагаемого и долго сохранявшегося чувства согласованности в коллективе: и если это мы, то кто я?

Прошло больше месяца после выборов, а Эван все еще не пришла в себя. Она участвовала в попытках сместить предполагаемого избранного президента в коллегии выборщиков, составляя письма избирателям, собирая всю свою силуубеждения. Но она все больше расстраивалась из-за того, что ситуация не менялась, особенно внутри нее самой; на сессиях мы ходили по натянутому канату, иногда заканчивая слегка укрепленной, хотя и шаткой, покорностью судьбе. Однажды, незадолго до решения коллегии выборщиков, она пришла особенно расстроенная, охваченная едва сдерживаемой паникой. Сессия был единственным местом, где она могла снять маску и – неоднозначно, неохотно –позволить тому, что на самом деле происходило внутри, выйти на поверхность. Я интерпретировал ее беспокойство, что, если она выразит его, она будет полностью сметена, в то время как его сдерживание оставляло ее наедине со своейвнутренней катастрофой. Когда она начала раскрываться, стало ясно, насколько испуганной и злой она себя чувствовала, когда осторожная капелька беспокойства ускорилась, превратившись в неистовый поток. Почему никто не остановил его? Люди замолкали, нормализуя катастрофу. Они собираются лишить нас всех прав как женщин! Почему никто ничего не делает?

На первых сессиях после этих событий я придерживался интерпретационной линии, которая, как мне казалось, описывала «политические состояния сознания» (political states of mind). Эван ранее жила в политических состояниях, которые давали ей достаточно надежды и смелости действовать: организовывать других, протестовать и оказывать давление на избранных должностных лиц. Но сразу после этих выборов Эван, казалось, была охвачена непреодолимым беспомощным ужасом, полностью находясь в руках всемогущего деспота, который мог делать с ней и другими женщинами все, что ему заблагорассудится. В этом состоянии практически не было свободы действий, никакого чувства принадлежности к какой-либо группе единомышленников. Одинокая и отчужденная, она жила в своего рода одиночном заключении. Пытаясь связаться с ней, я встречался с ее яростным отвержением. Мне часто представлялось, как она тонет, отчаянно цепляется за меня, тянет меня под воду, когда я пытаюсь подойти ближе, чтобы помочь. Это отчаянное состояние было понятно – я тоже переживал подобные моменты – но она, казалось, полностью потеряла контакт с любым другим политическим состоянием, как внутри нее психически, так и вне ее в социальной сфере.

Сначала я сочувствовал ее тревоге и отчаянию, а когда это, казалось, не помогло, я обнаружил, что возражаю: вы, кажется, думаете, что одиноки в своем горе. Разве она не признала, что большинство голосующей публики, более двух миллионов человек, проголосовали против Трампа? Разве это не принесло некоторое облегчение? Неужели она действительно верила, что никто ничего не делает? Посмотрите на новости: многие люди писали и протестовали, и многочисленные учреждения – даже штат Калифорния! – активно давали отпор. Неужели это проявление сопротивления ничего для нее не значило?

Это мало что давало, лишь раздувало пламя: она становилась еще более разобранной. Оглядываясь назад, я вижу, что отчасти бессознательно защищался от ее гневной паники и тем самым ставил ее в двойное положение. Вы говорите, что я должна приходить сюда и рассказывать, что со мной на самом деле происходит, приказывала она, ну вот я это делаю и для чего?! Я просто вообще не должна об этом говорить…

Я боролся со своими собственными огорчениями, со своим собственным ощущением того, что после выборов мое положение изменилось, притом не только в социальном плане, но и как аналитика. К этому моменту я провел недели, выслушивая страх и гнев, смятение, безнадежность и замешательство стольких моих пациентов. За окном моего кабинета в центре Сан-Франциско крики «не мой президент!» с маршей протеста прерывали определенные сессии, обеспечивая буквальную экстернализованную репрезентацию внутреннего гнева, или бодрящий призыв к действию, или грубое прерывание острой печали пациента, который теперь мог бы повторно проживать какое-то болезненное воспоминание из детства, непосредственно вызванное этими национальными событиями. Безусловно, меня воодушевляли проявления национальной политики, вписанныев столь многие обычные жизни, я видеть страсть и решимость работать ради перемен у многих моих пациентов, и, безусловно, моя работа предоставляла мне привилегию метаболизировать происходящие события, но также это было и утомительно – удерживать такую интенсивность чувств, работать над тем, чтобы контейнировать свои собственные эмоциональные реакции в достаточной степени, чтобы оставить место для других, но не настолько, чтобы потерять живую связь. Конечно, все это является сутью терапевтической работы, но сейчасэто было особенно тяжело, поскольку все пациенты так интенсивно откликалисьна общее культурное событие, в которое я как терапевт также был глубоко вовлечен.

Поскольку перепалка с Эван становилась все более жаркой, я почувствовал, что важно осмыслить ее реакцию в психосоциальных терминах, а также в более традиционных внутри- или интерсубъективных терминах. Я описал ее социальную позицию и попытался осмыслить ее страдания именно в результате этого положения. Другими словами: я хотел помочь ей понять, что ее страдание можно понимать как сообщение не только от одной части ее самой к другой, но и от частей коллектива, членом которого она не была, к частям коллектива, к которому она принадлежала. Отчаяние и непримиримое чувство раздробленности, которое мы, состоятельные либеральные жители голубых штатов, испытывали сейчас, было похоже на колоссальную проективную идентификацию со всеми остальными, которые чувствовали себя обойденными, униженными, лишенными гражданских прав. Я предпринял неуклюжие попытки донести это до нее: возможно, то, что она чувствовала сейчас – страх перед полицейским государством, потенциальной эрозией свобод, полное игнорирование правительством ее личного опыта – было тем, что другие группы, особенно маргинализированные группы и цветные люди, но также белые представители рабочего класса из «Ржавого пояса» (Rust Belt) чувствовали в течение некоторого времени.

Раздражение Эван росло, она злилась еще больше. Казалось, я пытался отговорить ее от ее чувств, встать на чью-то сторону или, что еще хуже, сказать ей, что она должна подавить (quell) свои собственные чувства и благожелательно сосредоточиться на бедственном положении других. Ее эскалация, в свою очередь, пробудила мою собственную оборонительную позицию. Я чувствовал к ней раздражение и лишь отдаленно осознавал, что его подпитывает. Очевидно, она что-то во мне подрывала, мешая ненадежному чувству превосходства, которым я мог бы наслаждаться в своей роли успешного терапевта, который, по крайней мере, в рамках своего собственного кабинета, мог успокоить международное огорчение, вызванное тревожными политическими событиями. Конечно, я обнаружил, что превращаю ее в свою собственную карикатуру на «разгневанную женщину». Пронизанный целой жизнью социальных нарративов,которые очерняют эту фигуру в попытке сделать ее безвредной, работающих под влиянием наследия психоаналитических теорий, построенных на основополагающем изобретении «женского истерического», и теперь чувствуя себя бессильным и обезоруженным сам, и особенно как мужчина, я больше не мог ее выносить. Но что я больше всего чувствовал в своем растущем раздражении, так это ее статус привилегированной белой американки.

Эван знала о моем рождении на Кубе и иммиграции в детстве. Борясь сейчас со своей собственной социальной перестановкой, в странном воссоединении с иммигрантскими корнями, которое никогда раньше не казалось таким важным, я пробормотал что-то о том, как можно пережить политические потрясения, что эти выборы, по большому счету, не так уж и важны, что можно пережить революцию, что моя семья на самом деле это и сделала. Должно быть, я сам для себя оправдывал эту интервенцию как раздраженную попытку предложить Эван что-то, за что можно было бы ухватиться в ее водовороте панического гнева и отчаяния. Я хотел сказать, что в катастрофе возможно выживание, а после нее даже процветание, и я этому живое доказательство: смотрите, все еще здесь, после катаклизма! Но, если честно, это был способ одержать победу: моя козырная карта (trump card). Да ладно, выплюнула она в ответ, вы приехали сюда ребенком! Сессия закончилась внезапно, с большим напряжением, и, поскольку мы встречались несколько дней подряд, а это был второй, с семидневным перерывом до следующей сессии.

Два дня спустя я заметил пропущенный от нее звонок, но никакого сообщения, а чуть позже – текстовое сообщение. Для нее было крайне нехарактерно вступать в контакт между сессиями. Когда я перезвонил ей, она была полна холодного гнева, маскирующего нужду – она сказала, что не оставила сообщения, потому что моя голосовая почта была переполнена и даже не приняла его, но она была совсем не рада нашей последней сессии. Она звонила, чтобы выразить свое недовольство.

Последующая сессия началась холодно. Какое-то время мы осторожно кружили друг вокруг друга, прежде чем оттепель уступила место ее прямому гневу и разочарованию во мне. В каком-то смысле я стал тираном, который отказывался признавать ее. Динамика тирана-угнетаемых удвоилась, перейдя в разыгрывание чего-то, имеющего корни как в ее личном прошлом, так и в нынешнем социальном порядке. Бесчувственный хулиган, избранный в Белый дом, представлял собой новое объектное отношение к государству (одному из форм коллективных объектов), которое воспроизводило сложную индивидуальную динамику с нарциссической и властной матерью, которая, будучи боссом, одновременно посылала сбивающее с толку сообщение о том, что девочки были второго сорта. Не менее важным было мое признание двойной зависимости, в которую я ее поставил, моей ограниченной способности выносить ее переживания и моего собственного гневного возмездия. Постепенно мы снова начали находить друг друга.

Она говорила о «звере внутри», который отражал «зверя снаружи» и воспламенялся им. Это преследовало ее, съедая изнутри. Недавно она наткнулась на газетный некролог о своем прадедушке, немецком иммигранте со среднего Запада. В начале Первой мировой войны, в контексте яростной немецкой антипатии, он покончил с собой. Из некролога было ясно, что его любили семья и друзья и что он пользовался уважением в обществе. Мы размышляли об эмоциональной изоляции, которую, должно быть, испытывал ее прадедушка. Возможно, этот военный нарратив «мы против них» затмил все остальные отношения. Возможно, терзаемый чувствами вины и стыда, отождествляя себя с врагом, он начал ощущать себя чужаком. Возможно, он не смог сохранить реальную связь со своим сообществом и безнадежно впал в отчаяние.

В последующие недели Эван с сосредоточенной яростью вернулась к своей работе над кампанией по свержению избранного президента до того, как он вступит в должность. «Мы не просто переворачиваемся и умираем, как собаки», –сказала она однажды. Я ответил, что сегодня зверь был больше снаружи, чем внутри.

Но слишком часто тот зверь, который внутри, и тот, который снаружи, заключали нечестивый союз, и мы катапультировались обратно в состояния первобытного страха и сильного отчаяния. Однажды мы вернулись к ее детскому сну, поразительная сила которого много раз помогала нам придать форму аспектам ее внутреннего мира и ранних отношений. В нем пугающая машина грохочет по, казалось бы, идиллическому ландшафту, поглощая все и вся на своем пути, пока она не остается совершенно одна. Сон заканчивается в жуткой тишине: огромная машина неизбежно снова взревёт, и она остается одна, чтобы встретиться с ней лицом к лицу в отчаянии. Теперь ее кошмар стал реальностью: бесчувственное, хищное государство было машиной, и выхода не было. Паника превратилась в беспомощность.

Я вспомнил ее сердитый звонок: она тогда не была сбита с толку и в панике, но сосредоточена и ясна. Она дала мне понять, что не будет пассивно терпеть то, что она воспринимала как пренебрежение. Я сказал ей: «Вы не перевернулись. Вы были готовы сразиться со мной, хотя, когда вы постучали, моя дверь была заперта: моя голосовая почта заполнена, но это вас не остановило».

«Я подумала, о, он, должно быть, так перегружен, – сказала она, –наверное, ему сейчас все сразу звонят. Я чувствовала себя покинутой. Не совсем вами, чем-то большим. Но каким-то образом вы услышали меня и позвали обратно. … Теперь у нас есть общий зверь. У нас никогда раньше такого не было».

«К добру или к худу», – сказал я, – «может быть, что-то кажется объединяющим, поскольку мы его соразделяем, но я не всегда могу видеть, как оно на меня влияет. Мы можем разобраться в этом только вместе. Это напоминает мне бутылку Клейна – те формы, где внешняя и внутренняя части непрерывны, одна сторона переходит в другую. Что-то произошло снаружи, это прошло по поверхности мира, и сейчас это здесь, внутри нас вместе и в каждом в отдельности».

Дальнейшая проработка этого эпизода с точки зрения коллективных аспектов индивидуальной субъективности требует, чтобы мы сначала совершили экскурс в место группы в психоанализе и использование теории групп.

Традиционный (conventional) психоанализ часто делал настойчивый, даже ревизирующий (commandeering) акцент на индивидуальном. В «Психологии масс и анализе Эго» Фрейд (1921) неоднозначно относится к месту психологии группы. С одной стороны, она изначальна и необходима; с другой – погружение в безумие орды. Работая над этими идеями в период между великими войнами и во время значительных невзгод в своей личной жизни (Anzieu, 2001), неудивительно, что он рассматривает группу в основном в негативистских терминах, как коррелят бездумных и опасных сил Ид, от которых должно быть избавлено мыслящее Эго индивидуальной психологии. Анализ того, как индивидуальные и групповые перспективы взаимно подразумеваются (и оспариваются) на протяжении всей истории психоаналитической теории, выходит далеко за рамки этой статьи, но не будет преувеличением сказать, что определенная антипатия к жизни группы – за редкими исключениями (в первую очередь в лице Биона) – преследовалатрадиционный психоанализ, ослепляя нас в отношении полезности вклада, вносимого групповым анализом.

Более сочувствующий взгляд изображает диалогическую природу между индивидуальными и групповыми психическими явлениями: они представляют собой осевые полюса, грани или измерения психического, находящиеся в глубоком взаимоконструирующем, а иногда и парадоксальном отношении друг к другу. Подобно корпускулярно-волновому дуализму квантовой механики, природа индивидуальной психологии как частицы также может быть описана в терминах коллективных «волн», и наоборот. В этом свете можно сказать, что даже традиционный психоанализ фундаментальным образом укореняет свое понимание личности в группе: просто мы сузили наше внимание до очень конкретной группы, а именно, эдипализованной семьи. В этой небольшой группе из трех человек мы обычно теоретизируем объектные отношения как проблему двух тел: субъект-объектные и субъект-субъектные конфигурации исследуются в рамках диадической структуры. Триангулярность позиционирует ребенка в соотношениис первичной пары и, таким образом, начинает набрасывать схему работы собственно малой группы, по мере того как субъективность ребенка строится в отношении к коллективному другому (паре). Что это, если не простейшая версия объектного отношения «один ко многим» (one-to-many) (в данном случае «один к двум», удерживаемом в группе из трех)?

Следуя Хуану Туберту-Окландеру (2014), я утверждаю, что существует плодотворная преемственность между индивидуальным анализом, групповым анализом и социальным анализом, и далее, что тщательное исследование сходств и противоречий между этими различными регистрами психоанализа не только интересно, но и жизненно важно для углубления нашей дисциплины. Теоретическая разработка коллективного аспекта субъективности может привести нас к более тонкому способу мышления о технике в отношении работы в социальном и с ним.

Половые различия и гендер являются хорошим примером этого группового аспекта формирования индивидуального субъекта (Гонсалес, 2012). Согласно традиционному психоанализу, гендерные различия основаны на идентификации с однополым родителем. Я утверждаю, что гендер в гораздо большей степени является результатом сложных послойных идентификаций внутри ансамблей и по отношению к ним, а не по отношению к отдельным людям. Индивидуальная идентификация девочки со своей матерью как с «женским/женщиной/девочкой» (female/woman/girl) при ближайшем рассмотрении на самом деле является пережитым опытом членства в группе, обозначенной как «женское/женщина/девочка» важными первичными другими, такими как сама мать, хотя агенты, которые принимают ее в эту гендерную группу, могут также включать кого-то вроде отца, который заявляет, что он конкретно не является членом группы девочек. Осмысленное определение своего гендера обязательно включает групповые идентификации. Со временем членство в такого рода гендерной группировке становится все более сложным. Группа девочек, состоящая из матери, бабушки и сестры, со временем расширится и будет включать двоюродных сестер и тетушек, школьных подруг, незнакомок, которых боятся, и даже нечеловеческих кукол, вымышленных персонажей или животных. Переживания в реальных группах множатся и накладываются друг на друга, подобно множеству диаграмм Венна в калейдоскопе, порождая огромную сложность.

Определенные группы имеют свою собственную специфическую культуру, поведенческую и эстетическую грамматику и определенные роли. Ребенок распределяется по группам и также выбирает их, занимает в них отличительные позиции, принимает эти позиции, сопротивляется им и меняет их, а также сам подвергается сопротивлению и изменению со стороны группы. Эти сложные, нюансированные и поразительно богатые объектные отношения «один ко многим» накладываются друг на друга в индивидууме, формируя плотности в личности, схемы, которые накапливают своего рода психическую массу и оказывают свое собственное гравитационное притяжение. Эти коллективные схемы самости организуют и фильтруют новый опыт, а также сами формируются и переформировываются под влиянием нового опыта. Здесь есть аналогия с состояниями самости (Бромберг, 1996), но их следует рассматривать во множественном числе: не как индивидуальные объектные отношения, а как отношения «один ко многим».

Применение теории групп к индивидуальной психологии позволяет нам признать двойное происхождение субъективности. Если с точки зрения Фрейда тело действует как точка привязки или странный аттрактор, прикрепляющий (anchoring) психику к унитарному статусу единого организма, то группа, как воплощенная версия институтов, организаций и, в конечном счете, «культуры», обеспечивает другое место рождения человеческой субъективности. Подобно телу, группа также предъявляет требования к работе психики и, таким образом, занимает обширную территорию в бессознательном. И точно так же, как индивид приносит вытесненное или диссоциированное личное бессознательное, в терминах, которые мы привыкли понимать с помощью традиционного психоанализа (в соответствии с индивидуальными объектными отношениями, потребностями организма, сексуальными или объектно-мотивированными влечениями и привязанностями, желаниями единственного другого и так далее), то же самое относится и к бессознательному, мыслимому только в его связи с гегемонистскими силами, организованными социальными структурами, институциональной властью и историей, которая воплощается в группах, то есть в социальном бессознательном.

Психоаналитическую теорию в целом можно рассматривать как разработку порога (threshold) между внутренним и внешним. Традиционная аналитическая теория заземляет эту разработку в теле, которое действует как своего рода основание (floor) для психологии и ведет от первичного нарциссизма организма к объектным отношениям. Поворот к интерсубъективности привел к пониманиюпсихики всегда как промежуточному (in-between; в пространстве «между»)феномена. Групповой анализ расширяет это еще больше, уточняя порог между внутренним и внешним, исходя из другого корня: социального как матрицы интерсубъективного. В этом разделе я обращаюсь к двум взглядам на эту промежуточную (in-between) зону, которая является местом рождения психики.

Исторический обзор аналитической теории групп выходит далеко за рамки данной работы, но я кратко упомяну здесь идеи двух выдающихся мыслителей в области, не очень хорошо известной психоаналитикам в Соединенных Штатах: Энрике Пишон-Ривьера о внутренней группе и диалектической спирали винкуло(vinculo) и Рене Каэса по интер-субъекту.

Недавно было опубликовано несколько обзоров работ Пишон-Ривьера, демонстрирующих его глубокое влияние на индивидуальную психоаналитическую теорию (Арбисер, 2017; Беренштейн, 2012; Бернарди и Де Леон Де Бернарди, 2012; Габбард, 2012; Шарфф и др., 2017). В понимании Пишона-Ривьера группа неотделима от индивида, поскольку индивид и группа для него всегда находятся в диалектической взаимосвязи (Туберт-Окландер и Эрнандес де Туберт, 2004). В своем прочтении Кляйн Пишон-Ривьер расширяет понятие объектных отношений до более динамичного концепта «винкуло». Как связующее звено (link), связь (tie) или соединение (bond), винкуло представляет собой промежуточную (in-between) структуру, мост, который соединяет два объекта вместе как живое существо, процесс, разворачивающийся во времени. Подобно дыханию, оно пересекает порог внутреннего и внешнего миров. Рассматриваемые в этом свете внутренние объектные отношения – это «vínculosinternos» (внутренние связи), которые воспроизводят внутренние или экологические группы в сфере эго (Пишон-Ривьер, 1985/2003, с. 42). Но внутреннее измерение – это только одна сторона винкуло, которую следует рассматривать как «целостную структуру, включающую субъекта, объект и их взаимную связь с процессами коммуникации и обучения» (Пишон-Ривьер, 1985/2003, стр. 10). Внутренний объект Кляйн, как правило, является единичной, относительно статичной сущностью; в отличие от этого, винкуло подчеркивает эволюционирующие способы взаимоотношений между субъектом и объектом. Внутренний мир Пишона-Ривьера – это мир групп, в котором отношения между объектами по меньшей мере так же важны, как и отношение к объектам. Что еще более важно, этот мир не статичен, а находится в постоянном и необходимом состоянии взаимодействия с внешними объектами, и это взаимодействие имеет важное значение для структурной целостности винкуло.

Мнение Пишона-Ривьера (1985/2003) по этому поводу радикально:

Вся бессознательная жизнь – это взаимодействие между внутренним и внешним мирами: взаимодействие с миром внешних объектов требует модификации внутренней группы, что, в свою очередь, изменяет отношение субъекта к внешнему. Именно отсюда он черпает свой спиральный образ: ибо внутренняя группа всегда создается в мире, и цикл взаимодействия внутренней группы с внешними объектами приводит к изменениям в обеих сферах:

Спираль – это временная конструкция: постепенное изменение с течением времени.

Подводя итог, Пишон-Ривьер помещает бессознательное в экологию внутренних групп, находящихся в постоянном диалектическом динамизме с миром внешних групп. Присоединяясь к Фрейду в «Психологии масс», он твердо утверждает: «Вся психология, в строгом смысле, является социальной»(1985/2003, стр. 43).

Мы можем расширить этот подход в отношении порога между индивидуальной и коллективной психологиями, используя понятие интерсубъекта Рене Каэса. Резонируя с идеей Пишона-Ривьера о винкуло, Каэс(2007) пишет о бессознательных связях (linking) в группах. «Интерсубъективныеансамбли» (будь то семьи или институты) передают бессознательные союзы

Подчинение этим бессознательным союзам формирует субъекта и конституирует психическую структуру. Субъект бессознательного, таким образом, является субъектом связи (linking), тем, кто формирует бессознательные союзы с другими в ансамбле и кто вытесняет такие союзы внутри себя в качестве способа поддержания связи (подумайте о табу на инцест, культурном или классовом обычае или о том, что считается анализом в институте…). Человек обретает принадлежность к межпоколенческой цепи субъектов, только принимая зависимость и принуждение со стороны бессознательных договоров и заветов, которые связывают группу. Это происходит во всех интерсубъективныхобразованиях – от первичных ансамблей, таких как семья, до малых и больших групп и институтов. Роли и функции, созданные этими бессознательными требованиями, беспокоят субъекта:

Это, конечно, не внутрипсихическая модель; она помещает субъективность в промежуточное пространство (in-between), в «узловые точки вытесненныхотношений, поддерживаемых между отдельными субъектами и ансамблями» (стр. 240). Это качество пересечения субъективности как частицы и как волны. И далее: субъективность расположена за пределами организменного тела и состоит из радикальной множественности, преломленной во множестве узловых точек в различных интерсубъективных цепочках и проходящей через них.

И чтобы обобщить и расширить:

1. Индивидуальная бессознательная жизнь может рассматриваться как имеющая двойное происхождение: внутрипсихический мир традиционного психоанализа, инфантильной сексуальности, телесных влечений, привязанностей и индивидуальных объектных отношений; и радикально интерсубъективный мир, организованный группой как элементарной структурой социального, с его имплицитными пактами, союзами и присущей множественностью.

2. Таким образом, бессознательное структурирование является пожизненным, организованным не только воздействием ранних объектов на организм, но и повторяющимся и вечным подчинением групповой жизни, ставшим необходимым как человеческое качество принадлежности.

3. Психическая жизнь интерстициальна (interstitial), расположена в промежуточном пространстве (in-between): как постоянная и взаимная модификация внутренних и внешних групп, которые повторяют (reiterate) и отражают (echo) друг друга с течением времени, создавая спиральное движение; и как множество узлов в обширной сети интерсубъективных цепей, когда индивиды собираются в группы, которые в свою очередь, формируют и воссоздаютиндивидов и их внутренние группы, создавая рекурсивный, повторяющийся паттерн.

4. Описание индивидуальной психической жизни должно включать ее коллективный аспект, отношение объекта «один ко многим». Эта коллективная нить внутри индивида имеет двойственную природу: как способствующая ощущению согласованности, постоянства или непротиворечивости внутри субъекта (кем я склонен «быть», когда нахожусь в любой группе), так и чувство множественности, нестабильности и непоследовательности (насколько я «разныйчеловек» в разных группах).

5. В здоровой группе – внутренней или внешней – множественность находится в творческом напряжении с согласованностью. Группа наиболее продуктивна, когда она содержит наибольшее разнообразие среди своих членов, разделяя при этом наибольшее единство целей.

Теперь мы можем перейти к виньетке с Эван, добавив это групповое измерение. Вместо того, чтобы просто сводить социально-политический материал к производным индивидуальной динамики, борьбу в переносе-контрпереносеможно было бы вместо этого понимать как способы обеспечения (secure) позиций дифференциации, принадлежности и безопасности в рамках наших внутренних и внешних групповых идентификаций. Но эти трения угрожают индивидуальной согласованности (coherence), приводя к оборонительным попыткам исключить коллективные части друг друга из наших внутренних групп.

Я остановлюсь на этом более подробно.

Со строго традиционной психоаналитической точки зрения внешние политические события сводятся к химерам индивидуалистического внутреннего мира. Если смотреть с этой точки зрения, Эван действительно находится в регрессивных отношениях со всемогущей матерью, внешне уступчивой, но втайне непокорной. Анализ продвинулся до стадии, на которой ложное «я» в значительной степени может быть отброшено, что вызывает ярость, но также и ужас предательства, как если бы аналитик не смог защитить ее и теперь передавал ее этой архаичной, наводящей ужас матери, которая появляется в фигуре Трампа как персонажа в области переноса.

С коллективной точки зрения, которую выдвигаю я, мы можем понимать это по-разному. Для начала давайте вкратце обрисуем кое-что из внутренних групп Эван, касающихся гендера. В «первичном интерсубъективном ансамбле»своей семьи (как называет это Каэс) Эван идентифицирована со своей матерью, которая умело держала семью вместе. Здесь женщины были сильными, но обслуживали проблемных, неуравновешенных мужчин. В бессознательном союзе, который связывал семью по гендерному признаку, Эван соразделяла силу и компетентность своей матери, но «принадлежала» отцу (в то время как ее брат «принадлежал» матери). Этот пакт сохранял сложную связь между поколениями, которая включала в себя «телескопирование поколений» (Файмберг, 1988) между бабушкой по материнской линии, матерью и ею самой. Но эта первичная внутренняя группа усложняется и обогащается винкуло с другими группами женщин. Эван чувствовала сильную идентификацию с очень творческими двоюродными бабушками по отцовской линии, которых она никогда не встречала лично, но чьи книги и сочинения она очень ценила. Когда она была девочкой, семья ее ближайшей подруги «удочерила» ее, так что у нее появилась «вторая семья». В этой группе ее принимали и любили, но она также неизбежно была кем-то вроде аутсайдера, не только потому, что это была не ее настоящая семья, но и потому, что это была семья китайских иммигрантов. Эти обстоятельства давали Эван больше свободы: в противовес клаустрофобным и жестким гендерным установкам ее семьи, в этой семье она могла быть «сестрой» и «дочерью» среди других сестер и дочерей, занимая более разнообразное положение, чем в своей семье происхождения, отчасти потому, что эти новые позиции были также пронизаны этническими различиями. Она испытывала глубокое чувство сопричастности, но в то же время чувствовала себя менее зафиксированной (captured). Став взрослой, она принимала активное участие в деятельности ряда женских групп (спортсменок, артисток и активисток). Этот опыт создал богатую картину внутренних групп: многоуровневую серию отношений «один ко многим», организованную под рубрикой гендера. В этом сложном калейдоскопе схем Эванобладает доступом к множеству позиций, конфигураций и диспозиций того, что значит быть «женщиной» в группе (т.е. категория «женщина» вовсе не монолитна).

В соответствии с точкой зрения многих аналитиков на данный момент, избрание Трампа не может быть сведено просто к внутреннему событию в психоаналитическом поле. Хотя на внутрипсихическом уровне он может воплощать всемогущуюмать, ясно, что это не единственный способ, которым он проникает под кожу. В интерсубъективной сфере большой группы его приход к власти многими (включая Эван и меня) воспринимается как социальная травма: то есть мы переживаем разрушение коллективного понимания того, кто такие «мы» как нация. Наша связь с национальным коллективом, наше чувство принадлежности, основанное на объектных отношениях «один ко многим», непосредственно нарушается, когда мы сталкиваемся с глубоко бессознательной природой нашей связи с национальной группой. Это не появление персонажа в поле или смещение: мы оба претерпеваем фактическое и немедленное изменение в групповых объектных отношениях. Мы думали, что понимали, кто мы такие, но обнаружили, что внутри этого коллективного «мы» звучит голос, который исходит из места, которое мы не узнаем. Возмущение (perturbation) этого винкулонеизбежно затрагивает наши внутренние группы; мы вынуждены переупорядочивать ту часть нашей индивидуальной субъективности, которая является коллективной.

Панику Эван здесь можно отчасти понять как крах многоголосности как ее концепции внешней национальной группы, так и внутренних групп. Трамп психически предстает как тоталитарный объект, заставляющий замолчать общественное мнение. Изначально кажется, что у страны есть только один голос и что «они» выбрали верховного главнокомандующего, обладающего всей полнотой власти. Конечным результатом является то, что для Эван сложность ее внутренних групп радикально снижается. Конечно, она отброшена назад и, возможно, заперта в детском понимании своего положения в своей маленькой семье, положения, определяемого упрощенным пересечением двух переменных поколения и пола, в результате чего получается четверка: мужчина, женщина, мальчик, девочка (отец, мать, брат, я). Но что более важно, девочка, определенная этой ранней группой, теряет связь с более поздними изменениями объектных конфигураций «один ко многим», организованных по гендерному признаку: например, субъективность «усыновленной» девочки, которая нашла место в китайской семье своего дорогого друга; бунтующий подросток, отстаивавшая свои политические взгляды, усложняя свой гендер, скрещивая его с расовой принадлежностью; компетентная и творческая женщина в отношениях со многими другими подобными женщинами в ее нынешней художественной и политической жизни. Можно также сказать, что эти различные «интерсубъективности» составляют внутри нее живую внутреннюю группу, ее различные гендерные коллективные самости. Выборы симптоматично разрушают ее психику, не только потому, что Трамп выступает за ее мать, но и потому, что его поразительный выбор в качестве лидера национальной группы напрямую влияет на ее коллективную субъективность, что-то уже «внутри» нее, вызывая отзвуки, которые терроризируют и парализуют плавную работу ее внутренней группы. Национальная группа теперь кажется чужой и отчуждающей: «они», по-видимому, изгнали китайского иммигранта и политического диссидента из коллектива «мы». И поскольку она является «интерсубъектом», чья психика живет в узловых точках подчинения этим большим коллективным цепям, Эван, следовательно, испытывает крайне удручающее состояние чуждости самой себе.

Естественно, она выносит эту проблему на анализ. Предположительно, я, как ее аналитик, мог бы помочь ей восстановить работу творческой внутренней группы, помочь ей восстановить веру в многообразие голосов в национальной группе, чтобы она не чувствовала себя выброшенной из чувства принадлежности.

Но я захвачен своими собственными травмирующими реакциями и не в состоянии выносить те аффекты, которые она мне приносит. Мои собственные отношения «один ко многим», коллективные объектные отношения находятся в некотором беспорядке. В моем недавнем переосмыслении роли иммигранта я воспринимаю Эван как привилегированную, коренную белую женщину. Каждый аспект этой фигуры имеет вес в нашем би-личностном поле. Наше различие по иммиграционным и гендерным признакам, наше близкое сходство по расовым признакам (по меркам латинской Америки я тоже белый). Аспекты каждой из наших коллективных самостей оказываются в положении исключения из группы: проще говоря, идентификация себя как женщины или иммигранта внезапно воспринимается как подчеркнутая и оспариваемая, и не просто как части нашей «идентичности», но как точки соприкосновения и принадлежности к более широкому социальному сообществу. порядок. Мы перемещены, каждый по отношению друг к другу и оба по отношению к более широкому социально-политическому ландшафту. Одновременно переживая перестройку наших внутренних групп и коллективных идентификаций, мы с Эван испытываем смещение по отношению к этой более крупной матрице. Мы работаем в трещине психосоциальной структуры, переживая раскол в понимании коллективного «мы», который сделал бы наши различия пригодными для анализа.

Во введении к своей основополагающей статье об идентичности Эриксон (1956) так описывает перекресток личного и социального:

В этой конструкции понятие идентичности представляет собой своего рода ленту Мебиуса, индивидуальность органично и парадоксальным образом примыкает к коллективному, где человек больше всего остается самим собой в том самом месте, где он больше всего значим для других.

В психоанализе материализуется трехмерность этой полосы Мебиуса, серии пересечений, которые включают в себя, но выходят за рамки общепринятого понятия «пересекаемости» (Crenshaw, 1989). Конечно, и Эван, и я сталкиваемся с противоречивой природой наших идентичностей, возможно, наиболее очевидной в регистрах этнической принадлежности и гендера. Но политический кризис снаружи проливает свет на то, что сам кабинет всегда и обязательно является межсекторальным пространством и что процесс формирования кадра – это всегда сложные и живые переговоры между внешним и внутренним. Поскольку социально-политический ландшафт (который всегда выступает в качестве относительно безмолвного фона для терапии) был изменен, это также неизбежно смещает формирование рамки анализа.

Поворотный момент наступил, когда я объявила о своих планах взять отпуск, отменив несколько сессий, и Эван заметила, что время совпало с ее планами посетить Женский марш в Вашингтоне. Собирался ли я тоже идти, спросила она у меня в конце концов. Мой утвердительный ответ запустил для нее процесс репарации в коллективном. Это восстановление произошло изнутри конститутивного отсутствия (constitutive absence) (Грин, 1986/1997): мы знали, что оба будем присутствовать на марше, но это присутствие имело место во время фактического перерыва в наших встречах. Мы имели в виду друг друга как единичные объекты, отсутствующие друг у друга как индивиды (мы не видели друг друга), в то же время разделяя присутствие нашей причастности к коллективному объекту (мы знали, что мы оба были там). Мы были частицами в волне, которая представляла собой массу участников марша, причем «активистскую» массу, единую с агентнонстью (agency) (Сэмюэлс, 2017).

Восстановление ткани общего «мы» также освободило место для реальных различий между нами таким образом, который теперь стал более пригодным: с гендерными и этническими различиями стало возможно конструктивно играть, они по-новому пересекались и соревновались друг с другом на этом общем фоне коллективного. Эти сдвиги начали открывать нам разнородность групп, которые мы представляем друг для друга, и тех, которые живут внутри нас. Эмоциональная связь использовалась для поддержания творческого напряжения в коллективном. Эван «знала», что она была частью «мы», но не могла переживатьэто эмоционально. Концептуализация аналитической связи как воплощения коллективной, а не просто индивидуалистической, связи помогла нам проработатьее ужас: это подтвердило, что все еще может существовать «мы», в котором разрозненные коллективные идентификации каждого из нас могут содержательно взаимодействовать друг с другом, несмотря на существенные различия. Таким образом, были обновлены объектные отношения «один ко многим» и внутренняя группа, что позволило установить новые связи с перестроившимися внешними группами.

Сосредоточение внимания на коллективных измерениях индивидуальной субъективности подразумевает, что психоанализ должен считать больше трех. Коллектив подразумевает n-мерность, отношения «один ко многим», когда «многие» могут простираться даже на плоскость истории. Личный анализ, проводимый на этом уровне, должен включать анализ исторической субъективности, а не только «индивидуальной» истории пациента. Основная предпосылка этой статьи заключается в том, что различие между Историей с большой буквы (историей массовых сил) и историей индивида с маленькой буквы является эвристическим изобретением, поскольку индивиды обязательно встроены в группы, история которых является Историями.

Таким образом, мы признаем, что коллективные идентификации неизбежно обусловлены Историей. Например, формы жизни, сложившиеся вокруг геев, принимают радикально иные формы, если человек родился в аристократическом классе в древних Афинах или достиг совершеннолетия в Нью-Йорке 1940-х годов или сельских поселениях Мексики 1990-х. То есть культурные категории (которые обеспечивают идентичность) имеют свои собственные истории: вне этой историчности нет ощущения бытия «женщиной» или «иммигрантом».

Такое понимание ставит человека в очень маленькое положение по сравнению с надчеловеческими историческими потоками. Разобраться в том, что значит быть Историческим субъектом, означает признать свою ограниченную агентность (с акцентом как на ограниченность, так и на потенциале влияния). Для Эван выборы вошли в историю как приливная волна. Ошеломленная и какое-то время не имевшая ясного якоря для пригодного коллективного «мы», она тонула. Всемогущество полностью демонтировало себя перед лицом Истории (и для этого не потребовалось никаких аналитических интервенций), все, что было необходимо, – это вмешательство, помогающее восстановить чувство агентностиперед лицом размаха Истории. Это может представлять собой нечто вроде Исторической депрессивной позиции или восстановления пригодной иллюзии, если провести пару аналогий с индивидуалистическими схемами, с которыми мы более знакомы.

Такая позиция не менее верна для нашего винкуло по отношению к живой группе, которой является психоанализ. Поскольку коллективные аспекты нашей индивидуальной субъективности неизбежно трансформируются по отношению к ней, эти трансформации не могут не изменить то, как мы проживаем то, чем, по нашему мнению, может быть психоанализ.