Один из самых выдающихся фактов о теории гештальт-терапии — это её первенство в развитии пост-картезианских идей о том, что значит быть человеком, о человеческой психике и о человеческом существовании. Рождение гештальт-терапии с её провозглашенными пост-картезианскими целями (Perls, Hefferline, and Goodman (PHG) 1951: viii) включало в себя радикальный пересмотр многих психологических понятий, в большинстве своем берущих своё начало в психоанализе. Понятия Self, Id, Ego, Personality и Бессознательного были переработаны, чтобы стать более совместимыми с тем, как гештальт-терапия понимает человеческий опыт.

Проекция до недавнего времени ускользала от подобной проверки (Sapriel 1998). Возможно, она избежала её потому, что с самого начала заняла центральное место в клинической теории гештальт-терапии и в нашей устной культуре (Smith 2006: 101, 188). Забавно, что история моего критического взгляда на проекцию началась с чтения критической статьи о проекции в современной психоаналитической литературе (Stolorow et al. 1987: 34). Я считаю, что понятие проекции с самого своего появления настолько связано с картезианским дуализмом, объективностью, корреспондентной теорией истины и взглядом на разум как на контейнер, что нам, гештальт-терапевтам, следует разработать более феноменологичные и диалогичные средства для понимания феноменов, о которых мы склонны думать как о проекции.

Я критикую проекцию на двух уровнях абстракции. Сначала я приведу пример проблемы, к которой может привести опора на понятие проекции. Само по себе это не является поводом пересматривать понятие проекции как таковой. Но, на мой взгляд, подобные этические проблемы являются следствием проблемы эпистемологической. Исследование же этой эпистемологической проблемы приводит меня к идее отказа от использования понятия проекции как таковой, а не только от её неправильного употребления.

Злоупотребление проекцией

1. Я предлагаю вам мысленный эксперимент: попробуйте вспомнить несколько последних раз, когда вам казалось, что ваш пациент проецирует. Я рискну предположить, что такая мысль возникала у вас, когда ваш пациент высказывал какое-то суждение о реальности, которое радикальным образом отличалось от вашего восприятия.

Подобное использование понятия проекции устанавливает иерархию правды. В итоге получается, как будто бы у пациента восприятие реальности искажено, а восприятие терапевта заведомо нет (так как если допустить, что терапевт тоже проецирует, тогда он/она не может «знать», что пациент проецирует). То есть, существует скрытое неравенство власти, в котором терапевт считает, что у него более «правильный» взгляд на реальность.

Уже в этой точке мы встречаемся со множеством эпистемологических проблем. На чем вы основываетесь, когда решаете, что пациент искажает реальность, а вы — нет? Очевидно, вы не можете при этом опираться ни на теорию поля с её акцентом на идее множественных правомерных реальностей, ни на на принцип феноменологического горизонтализма (все происходящее имеет равную значимость), ни на правило диалога, которое обязывает нас встречаться с пациентами с целью понять их точку зрения, без предположения, что наша перспектива более «объективна», чем их. Подробности этой несовместимости проекции с основными постулатами гештальт-терапии я изложу в этой главе чуть позже.

2. Я часто слышу, как гештальт-терапевты говорят: «Возможно, я всего лишь проецирую, но…» Я cъёживаюсь каждый раз, когда слышу это вступление. Говорящие тем самым одновременно сообщают, что их не следует воспринимать всерьез, и в то же время их «но» требует, чтоб их воспринимали серьезно, несмотря на то, что они «всего лишь проецируют». Временами в этой фразе можно заметить обесценивающую силу распространенного использования термина «проекция». Если говорящий «всего лишь» проецирует, тогда на его реальность можно не обращать внимание, так как это всего лишь его искажение. Почему бы говорящему не использовать фразу «У меня есть идея»? Иногда люди говорят, что они проецируют, когда они обеспокоены, что их мнение может нарушить гармонию в группе. Оговорка, что они «всего лишь проецируют», может смягчить возможные конфликты. С другой стороны, они тем самым неизбежно обезоруживают самих себя, и «но» отражает некоторых дискомфорт от этого самоотрицания.

Эти два примера отражают моё этическое беспокойство об использовании слова «проекция» без осознания последствий его употребления (таких, как создание необоснованного дисбаланса власти). По сути, я начала свой критической обзор этого понятия из-за моего дискомфорта от частоты, с которой терапевты используют (или злоупотребляют?) термин «проекция» таким образом, что патологизируют эмпирический опыт их клиентов. Подобное использование этого термина кажется мне опасным, поскольку оно подрывает нашу приверженность ценностям диалога. Более того, я думаю, что концепции проекции и проективной идентификации часто используются терапевтами, как в гештальт-терапии так и в других школах, для защиты себя в ситуации угрозы эмоциональному равновесию.

Эта этическая опасность подтолкнула меня к эпистемологическому анализу. Я утверждаю, что «проекция» — это чрезмерно картезианское понятие для пост-картезианского взгляда на мир. Если мы сможем избавить нашу теорию от понятия, которое так легко использовать в качестве защитного поведения, возможно, мы сможем разработать другие идеи, служащие для замены понятия «проекции». Идеи, более совместимые с нашим пост-картезианским направлением мысли. Идеи, которые предоставят нам более надежную понятийную поддержку для того, чтобы мы могли оставаться в диалогическом и феноменологическом исследовании даже тогда, когда мы оказываемся в разговоре, ставящем под сомнение наш взгляд на реальность и тем самым угрожающим нашему эмоциональному равновесию.

И хотя приведенные мною примеры могут отражать неверные использования понятия проекции, существуют ли обстоятельства, в которых проекция может быть пойти на пользу диалогу? Мой коллега Франк М.-Штаммлер предлагает подобный пример:

На прошлой неделе, после сложного разговора с коллегой, я вошел в свой кабинет. Там меня ждал один из моих клиентов, с которым мы виделись впервые за этот год. Мне сразу показалось, что он выглядел обеспокоенным, и я сказал ему об этом. Он ответил с удивлением: «Вовсе нет, я в полном порядке. Почему ты подумал, что я обеспокоен?» Я подумал над этим минуту и сказал: «Когда я вошел в комнату, мне показалось, что ты нахмурился». «О да, — ответил он, — солнце светило мне в глаза». С озорством он добавил: «Может быть, ты проецируешь?» Я почувствовал себя одновременно пойманным с поличным и увиденным, поэтому признался: «Да, ты прав, я действительно взволнован».

Очевидно, моё настроение (одна часть моего феноменологического поля) окрасила моё спонтанное восприятие/интерпретацию выражения его лица (другую часть моего феноменологического поля). Можно сказать, что я «спроецировал» эту «окраску» с одного аспекта моего опыта на другой. Благодаря этому диалогу с клиентом я смог осознать этот процесс. Его вопрос помог мне найти единое объяснение по отношению и к его выражению лица, и к моему восприятию его. С моей точки зрения, это был хороший маленький кусочек диалога, поскольку его вопрос, дружелюбный и забавный, помог мне и нам сориентироваться в нашей текущей ситуации. В результате этого диалога мы согласились, что я проецировал, и это соглашение сформировало основу для нашей дальнейшей беседы.

(Штаммлер, личное общение).

Теоретические проблемы

Соответствие или Обоснованность как основание истинности высказывания

Этот пример даёт начало эпистемологической проблеме, к которой я хочу сейчас обратиться. Во-первых, я хочу уточнить, что я не имею в виду. Я не утверждаю, что наши настроения, наша история и наши потребности в настоящий момент не окрашивают, не формируют и не играют большой роли в формировании наших первых впечатлений (так же, как следующих, после-следующих и т.д). Я не говорю, что в итоге эти первые впечатления окажутся более адекватными для исследования текущей ситуации, чем впечатления, развивающиеся со временем и включающие в себя бóльшую сложность, порожденную гибкой рефлексией и открытостью к диалогу.

В диалоге мы используем наше первое впечатление только как отправную точку для исследования нашей общей ситуации, но не как финальное утверждение. И тогда по мере продолжения разговора некоторые из факторов, которые определяли наше первое впечатление, уходят в фон, тогда как другие факторы — такие, как точка зрения пациента — определяют формирование нашей следующей фигуры. Это непрерывный процесс переключения от начальной фигуры, определяемой скорее непосредственным состоянием ума одного из участников диалога, к более сложным фигурам, определяемым опытом взаимодействия, рефлексии и осознавания. Эти непрерывно возникающие фигуры (gestalten) становятся все более соответствующими общей/разделённой ситуации, поскольку оба партнёра по диалогу вносят свой вклад в формирование и переформирование опыта друг друга.

Мы обычно предполагаем, что во время пересмотра (re-shaping) начальная проекция корректируется. Это демонстрирует, как крепко понятие проекции связано с понятиями искажения и ошибки. Однако правильность — это понятие, принадлежащее картезианской теории истины. В примере Штаммлера, хотя первое впечатление и было исправлено в ходе диалога, мы не можем вынести «истинное» суждение о правдивости его первого впечатления, было ли оно «объективно истинным» или нет. Ведь несмотря на то, что осознавание пациента не включало в себя беспокойство, мы не можем однозначно утверждать, что он не беспокоился. Невозможно знать то, что неизвестно о текущей ситуации. Что можно заметить, так это то, что открытость Штаммлера к отличающемуся опыту пациента и желание пациента делиться им послужили поддержкой для совместного поиска того смысла, который показался обоим подходящим для продолжения диалога. После того, как они нашли подходящее объяснение, им больше не понадобилось исследовать отличия в их восприятии. Максимум, что мы можем сказать про истинность этого объяснения, это то, что оно резонировало с их опытом, ощущалось как правда, делающая их различия понятными для них самих. Это когерентная теория истины; пост-картезианская, диалогическая теория истины.

Противоречия в нашем основополагающем теоретическом тексте

В Gestalt Therapy (PHG 1951) есть две цитаты, относящиеся к предмету нашей дискуссии:

Проекция — это черта, отношение, чувство или единица поведения, которая на самом деле принадлежит вам самим, но не ощущается таким образом, а приписывается объектам или людям в окружающей среде. Проецирующий человек, не осознавая, к примеру, что это он отвергает других, верит, что другие отвергают его. Либо, не осознавая свою тенденцию соблазнять других, чувствует, что они соблазняют его.

(стр. 211)

Проекция — это что-либо, принадлежащее организму, но находящееся в окружающей среде.

(стр. 462)


Эти определения проекции демонстрируют три аспекта картезианского взгляда на мир:

1. дуалистическую категоризацию, четкое разграничение организма и среды;
2. взгляд на разум как она ограниченный контейнер с четким разделением на внутреннее и внешнее («принадлежащее организму, но находящееся в окружающей среде»);
3. приверженность корреспондентной теории истины, утверждающей, что определение того, что является реальным, зависит от построения «внутренних» образов «внешнего» мира «внутри» нашего разума.
   

Когда PHG утверждают, что некоторый феномен «на самом деле принадлежит вам самим», они становятся заложниками этих картезианских заблуждений. Они утверждают, что обладают знанием «что и где», которое соответствует картезианскому объективизму, но не совместимо с теорией поля гештальт-терапии.

Противоречие заключается в том, что в большей части всего остального текста Gestalt Therapy PHG критиковали эти же самые картезианские постулаты. Они утверждали, что опыт возникает на границе контакта и что эта граница не то, что «ограничивает» разум как контейнер, но скорее момент времени, в котором различение я/другой происходит на уровне ощущений. Эта граница имеет свойство обратимости, поскольку полностью не принадлежит ни субъекту, ни другому (Merleau-Ponty, 1964). В большей части Gestalt Therapy их идеи идут вразрез с дуалистичным и объективистским мышлением, но в приведенных выше двух цитатах дуализм и объективизм, два столпа картезианской мысли, ясно выделяются и, на мой взгляд, сбивают с толку многих гештальт-терапевтов.

Приведенные выше цитаты ставят по крайней мере несколько теоретических задач для пост-картезианской теории гештальт-терапии:

1. Реальность, особенно межличностный опыт, двусмысленна по своей сути и никогда не может быть полностью познана. Когда взгляды терапевта и пациента на их общую ситуацию или на их личные процессы различаются, самое большее, что они могут сделать вместе, — это поговорить о том, как каждый из них ощущает их со-бытие, и обсудить их различные интерпретации происходящего. Но, что бы они ни сказали, их интерпретации остаются временными (и, будем надеяться, постоянно развивающимся). По сути, ни терапевт, ни клиент никогда не могут узнать истину, хотя, как в приведенном выше примере Штаммлера, они конечно же могут договориться об удовлетворительном и подходящем для общего использования описании их действительности (то есть их ощущений в данной разделенной ситуации).
   
   
2. Теория феноменологии в гештальт-терапии уравнивает (по крайней мере в качестве отправной точки) все описания опыта (McConville 2001; Spinelli 2005). В то время как в утверждении, что пациент проецирует, содержится оценка одного типа опыта (не спроецированного) как более истинного по сравнению с другим (спроецированным). Таким образом, это решение нарушает основной закон феноменологии.
   
   
3. Теория поля и теория феноменологии, которыми пользуется гештальт-терапия, воздерживаются от жесткого разделения между self и окружающей средой, между «внутренним» и «внешним». Граница между self и другим всегда кратковременная, изменяющаяся, очень текучая, возникающая в определенном моменте времени, поэтому четкое разделение невозможно. Поэтому невозможно сказать с какой бы то ни было определенностью, что нечто переживается как принадлежащее окружающей среде, тогда как на самом деле оно принадлежит организму. Такое утверждение является слишком резким разделением между человеком и ощущаемым им миром и, кроме того, ставит точку зрения терапевта в более привилегированное положение по отношению к точке зрения пациента.

Теоретическое решение

Я уверена, что есть много способов понимания ситуаций, в которых точка зрения пациента отличается от точки зрения терапевта, более приближенных к непосредственному опыту, чем понятие проекции. Я приведу пример ниже, опираясь на перспективизм феноменологической теории поля.

Пациент говорит терапевту: «Вы опять на меня злитесь». Допустим, что терапевт при этом не чувствует себя злым. И также допустим, что этот конкретный терапевт не знаком с понятием проекции и при этом видит реальность как неоднозначную по своей природе, подвижную и только частично познаваемую (этот терапевт был бы прославлен среди философов-прагматистов!). Реальности терапевта и пациента в таким случае понимаются как ракурсы, потенциально расширяемые посредством диалога. Этот терапевт может задуматься: «В каком эмпирическом мире это утверждение является правдой?» (Orange 2008: 189). Тогда терапевт совместно с клиентом предпримет попытку понять это утверждение и его следствия. Он может задуматься, какие ещё скрытые ожидания могут присутствовать в ситуации и каким образом его участие их оживило.

Есть разные способы исследовать это. Я приведу два возможных варианта. Во-первых, терапевт может сказать: «Я этого не осознаю. Но скажи мне, что ты замечаешь? И как ты себя чувствуешь, когда ты так меня воспринимаешь? И как тебе то, что я не замечаю того, о чем ты говоришь?» (Конечно же, это не все эти вопросы не стоит задавать одновременно). Это пример подхода, при котором терапевт просто старается понять и исследовать непосредственный опыт совместно с клиентом.

При другом подходе терапевт может ответить: «О да. Мне кажется, я понимаю. Это уже бывало в наших отношениях. Когда я говорю «ты» вместо «мы», я словно убираю себя из ситуации и обвиняю в ней тебя, как будто твои чувства плохие и неправильные, а я совсем ни при чем».

Один способ взгляда на хроническую бдительность пациента в адрес определенных ситуаций («вы постоянно на меня злитесь») таков: горизонт его опыта довольно узок и фиксирован (обычно в следствие травмы), и у него недостаточно самоподдержки для того, чтобы воспринимать свой опыт только лишь как точку зрения, одну из возможных. В таком случае пациент считает, что его часть (его взгляд на общую ситуацию) целиком определяет всю ситуацию. Открытость к диалогу и способность контекстуализировать первые впечатления при помощи рефлексии над процессом осознания — это обычное дело в стандартных ситуациях, но это становится гораздо более трудным в эмоционально заряженных ситуациях и практически невозможным в ситуациях попадания в травматический опыт.

Пациенты, в опыте которых не было необходимой поддержки (такой, как чуткое считывание и ответ на их эмоциональные состояния), не могут развить эмоциональную устойчивость и вынуждены всегда быть бдительными, чтобы не оказаться в эмоциональной ситуации, угрожающей целостности их опыта. Они должны быть осторожными, чтобы не попадать в условия, которые нарушают их саморегуляцию. Таким образом, вместо «проецирования» их собственной агрессии, к примеру, они всего лишь следуют правилу «безопасность прежде всего». Они чувствительны к нюансам ситуации, представляющим для них потенциальную угрозу. И эти нюансы могут быть незаметны для терапевта. Мы знаем из исследований восприятия в гештальт-психологии, что восприятие опасности — первостепенная задача. И одно то, что терапевты обладают свободой воли, означает, что они могут злиться. Это опасно. Если чья-либо злость ставит ощущение цельности (self-cohesion) человека под угрозу, то человек во всех ситуациях должен быть очень внимателен к её возможному появлению.

Только после того как будет достигнута определенная степень эмоциональной устойчивости, у пациента возникнет достаточно самоподдержки для того, чтобы замечать не только источники потенциальной угрозы, но и источники потенциальной поддержки и обогащения. Только тогда он сможет рискнуть заметить, что фраза «ты часто на меня злишься» — это только часть целого, которое так же включает в себя сострадание со стороны терапевта, его ум, намерение помочь, неуклюжесть, глупость, проницательность и так далее. Злость — это всего лишь одна из способностей и наклонностей, которыми мы все обладаем.

Клиническая проблема

На мой взгляд, основная клиническая проблема, связанная с понятием проекции, это то, что обращение к проекции часто останавливает диалог. Исследование опыта может продолжаться, но происходящее перестает быть диалогом как только с опытом одного человека обошлись так, словно он имеет меньшую ценность, чем опыт другого. Пациенты не могут опираться на свой опыт для того, чтобы корректировать идеи терапевта, если их опыт не приравнивается по значимости к опыту терапевта. Диалог подразумевает взаимность.

Я стараюсь придерживаться как можно более радикальной диалогической позиции, в которой взаимность и обоюдность эмоционального влияния не подвергается сомнению, и в которой подразумевается, что оба участника терапевтического процесса являются частью общей ситуации, включающей в себя жизненный опыт каждого из участников и в которой любое возникающее у кого-либо из участников переживание понимается как со-возникающий феномен, принадлежащий этой совместной ситуации. Никто не обладает «божественным взглядом» (Nagel 1974) на процесс контактирования, в который они оба включены. Когда мы считаем, что видим проекцию, мы перестаем стараться понять опыт пациента с его точки зрения. В этом случае мы перестаем учиться у пациента, он перестаёт влиять на нас, ведь мы уже установили природу этого опыта. То, что философ-герменевтик Ханс-Георг Гадамер называл «подвергнуться ситуации» (Gadamer 1975/1991; Staemmler 2009), перестает быть возможным. Начинается анализ. Гадамер также утверждал, что мы «оказываемся» в разговоре, что мы вовлекаемся в него, и что настоящий разговор всегда непредсказуем. «Проекция» превращает диалог с другим в разговор о другом.

Опасность опоры на проекцию заключается в том, что она содержит в себе предположение о том, какого рода ощущения сейчас должен переживать клиент, более подходящие чем те, которые он на самом деле сейчас переживает (поразительно анти-феноменологический подход для гештальт-терапевта!). Идеи терапевта о том, что клиент должен или не должен сейчас чувствовать, имеют больший вес, чем то, что клиент на самом деле чувствует. Очевидно, самая простая мера предосторожности против долженствования — это диалог о разнице переживаний, особенно если мы подходим к нему с целью узнать что-то новое, даже если это требует от нас усилий.

Я вспоминаю пациента, о котором я писала на ранней стадии нашей с ним работы (Jacobs 2004: 51). Её негативный и недоверчивый подход к другим приводил меня в замешательство. Я нашла много доводов, по которым её точка зрения была совершенно неверной, обусловленной её защитными механизмами, и я старалась держать дистанцию от ужасов её взгляда на мир. И только когда я заново посвятила себя исследованию её личной правды, её способа смотреть на мир, только тогда я смогла задать себе вопрос, что же до этого мешало мне «подвергнуться ситуации» вместе с ней. Я поняла, насколько моё эмоциональное благополучие зависело от более «невинного» взгляда на людей и их намерения, и я хотела, чтобы её картина мира была неверной, чтобы мне не пришлось расширять мою собственную, чтобы мне не пришлось включать туда то зло, на которое она указывала. С тех пор мы стали более охотно учиться друг у друга. Я рассказала о своем личном ужасе от её точки зрения, а она — о том, как её ужасает и притягивает моя. Обе наши картины мира стали богаче и наполненнее благодаря нашей совместной работе.

Возможные решения

Возможно, мои идеи о том, как можно двигаться дальше без использования понятия проекции, уже стали очевидными. Но я все же опишу их, опираясь на параграф из моего раннее изданного текста (Jacobs 2005: 44).

Perls et al. (1951) пишут, что невротический процесс подразумевает, что «внимание наготове ждет опасность, даже если опасности нет» (стр. 264). Это заинтересовало меня, поскольку они так же пишут, что «не существует безразличной, нейтральной реальности» (стр. 233). В таком случае, как терапевт решает, что клиент находится в безопасности? Он может только лишь сказать, что для него самого нет никаких признаков опасности. Но его реальность — это не реальность пациента. По сути, позже Перлз приводит пример воображаемой терапевтической работы с пациентом, который, по их словам, находится в состоянии хронической «несуществующей» опасности (стр. 65). И хотя они говорят, что опасность на самом деле не существовала с самого начала, они добавляют, что для пациента ситуация стала безопасной гораздо позднее, когда он достиг стадии «адекватной для изобретения требуемого творческого приспособления» (стр. 65). В отличие от мнения Perls et al. — что опасность была «несуществующей» — на мой взгляд, если у пациента пока что нет доступа или навыков для самоподдержки и получения поддержки из среды для творческого приспособления, тогда для пациента опасность реальна!

Франк-М. Штаммлер (2007) писал о важности герменевтического диалога в соответствиями с мыслями Гадамера о том, что «совместное переживание ситуации приводит к объединению горизонтов опыта». Hycner и я (1995), опираясь на Бубера, подчеркиваем, что для этого мы должны «сдаться» диалогу, взаимоэмоциональное влияние которого расширит горизонты эмпирического опыта обоих участников. С этой точки зрения, фокус осознавания в процессе гештальт-терапии может быть направлен на осознание ограниченности перспектив нашего восприятия и на их расширение. У любого опыта есть ограничения, но, как писал Гадамер, осознание ограничения одновременно приводит к его преодолению (Gadamer 1976: xxi).

Наши корни в философии прагматизма также могут служить нам опорой. Понимание и отношение к «знанию» и «правде», исходящие от James, Dewey и Pierce (Menand 1997, 2001), были использованы Гудманом для разработки теории гештальт-терапии. Если мы будем отталкиваться от множественности истин, о которой писали Гадамер, Бубер и прагматисты, мы будем структурировать терапевтическую беседу по принципам диалога, в соответствии с идеями диалога, которые разрабатывали Гадамер и Бубер. Единственное, что нам нужно будет добавить, это то, о чем нам напоминали прагматисты: что исходная истинность каждого утверждения подвергается пересмотру в процессе разговора (например, James 1903/1997: 95). Так что исходное утверждение «ты часто зол» может превратиться в утверждение «я пугаюсь, когда я думаю, что ты злишься на меня», а в последствии в «раньше, когда я видел, что ты злишься, я вздрагивал. Сейчас либо ты перестал так часто злиться, либо я теперь недостаточно взволнован, чтоб это замечать».

Диалог, через который происходит подобное изменение, опирается на навык владения своими эмоциями, который, в свою очередь, приобретается через со-настроенную восприимчивость (attuned reposnsiveness) в диалоге. Этот навык достигается только при помощи труда и часто требует от терапевта присутствия в страдании рядом со своими пациентами, а изменения их восприятия мира. Изменения происходят, когда человек чувствует себя увиденным и понятным как равноправный спутник, а не когда адекватность его процесса контактирования оценивается с предположительно нейтральной точки зрения. Поэтому, если наши пациенты находятся в ситуации хронической опасности, как в приведенном выше примере, вместо того чтобы ставить под сомнение существование этой опасности и утверждать, что это они проецируют свою злость на нас, нашей задачей является совместно исследовать, каким образом данная ситуация является для них опасной. Когда мы признаем свой вклад в опасность ситуации, наши пациенты чувствуют больше поддержки и могут не «придумывать» более подходящее приспособление, а позволить творческому приспособлению возникнуть между вами.

Jacobs, L. (2012). Critiquing projection: Supporting dialogue in a post-Cartesian world. In Gestalt Therapy (pp. 79-90). Routledge.

Перевод Элины Рыженковой (с разрешения автора)
За помощь с редактурой спасибо Алёне Нагорной